Неточные совпадения
— Да, так видите, панове, что
войны не можно
начать. Рыцарская честь не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии. [Натолия — Анаталия — черноморское побережье Турции.] Как думаете, панове?
—
Война — явление исторически неизбежное, — докторально
начал он, сняв очки и протирая стекла платком. —
Война свидетельствует о количественном и качественном росте народа. В основе
войны лежит конкуренция. Каждый из вас хочет жить лучше, чем он живет, так же и каждое государство, каждый народ…
— В сущности,
войну начали вы, русские. Если б в переговоры не вмешался ваш темперамент…
— В общем настроение добродушное, хотя люди голодны, но дышат легко, охотно смеются, мрачных ликов не видно, преобладают деловитые. Вообще
начали… круто. Ораторы везде убеждают, что «отечество в опасности», «сила — в единении» — и даже покрикивают «долой царя!» Солдаты — раненые — выступают, говорят против
войны, и весьма зажигательно. Весьма.
— Наивно, Варек, — сказал Маракуев, смеясь, и напомнил о пензенском попе Фоме, пугачевце, о патере Александре Гавацци, но, когда
начал о духовенстве эпохи крестьянских
войн в Германии, — Варвара капризно прервала его поучительную речь...
— Вот Дудорову ногу отрезали «церкви и отечеству на славу», как ребятенки в школе поют. Вот снова
начали мужикам головы, руки, ноги отрывать, а — для чего? Для чьей пользы
войну затеяли? Для тебя, для Дудорова?
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались рабочие стачки против
войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и
начнут глодать с ее костей мясо.
— «
Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить
войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить
войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую
начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой».
— Вас очень многое интересует, —
начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на
войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности к
войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
Закурив, Самгин
начал изъяснять причины
войны. Он еще не успел серьезно подумать об этих причинах, но заговорил охотно.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской
войны, но помогал и, кажется, буду помогать людям, которые ее
начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
Во всяком случае, решение дела оставлено до конца
войны, а конца
войны не предвидится, судя по
началу; по крайней мере шанхайская
война скоро не кончится.
После этого краткого очерка двух
войн нужно ли говорить о третьей, которая кончилась в эпоху прибытия на мыс фрегата «Паллада», то есть в
начале 1853 года?
У англичан сначала не было положительной
войны с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может быть, англичане успели бы в самом
начале прекратить их, если б они в переговорах имели дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Для других германский народ оказался носителем антихристианских
начал, ложной духовной культуры, и потому
война с ним — священная
война.
Дуалистическое религиозное и моральное воспитание, всегда призывавшее исключительно к смирению и никогда не призывавшее к чести, пренебрегавшее чисто человеческим
началом, чисто человеческой активностью и человеческим достоинством, всегда разлагавшее человека на ангельско-небесное и зверино-земное, косвенно сказалось теперь, во время
войны.
И до
начала нынешней мировой
войны мы насиловали и убивали в самой глубине жизни не меньше, чем во время
войны.
Вопрос о том, что
войну начала Германия, что она главная виновница распространения гнетущей власти милитаризма над миром, что она нарушила нормы международного права, вопрос дипломатический и военный — для нашей темы второстепенный.
Он не мог противостоять потоку националистической реакции 80-х годов, не мог противостоять потоку декадентства в
начале XX века, не мог противостоять революционному потоку 1905 г., а потом новому реакционному потоку, напору антисемитизма в эпоху Бейлиса, наконец, не может противостоять могучему потоку
войны, подъему героического патриотизма и опасности шовинизма.
Начали на скорую руку строить оправдания
войны и применили самый элементарный прием — перенесение на мировую борьбу народов привычных категорий нравственной жизни личности.
Продолжающееся распадение космоса природного и космоса социального, продолжающийся разлагаться капиталистический режим, торжество атомной бомбы, хаотический мир, раскрытый в творчестве Генри Миллера, хаос не изначальный, не
начала, а хаос конца,
война всех против всех.
Сфера государства, сфера
войны делаются совершенно автономными и не хотят подчиняться никаким моральным и духовным
началам.
Только во время
войны в русских либеральных и радикальных кругах
начало просыпаться национальное сознание.
Славянофилы, с своей стороны,
начали официально существовать с
войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде писал в «Отечественных записках», а Киреевский
начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия всего лучше доказывают, что вначале были только оттенки, а не мнения, не партии.
Пожар достиг в эти дня страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он
начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План
войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался и он.
Трагизм положения увеличился еще оттого, что творцы культуры
начала века встретились за рубежом с очень неблагоприятной средой, образовавшейся из гражданской
войны.
Я пережил три
войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс
начала ХХ века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое не кончено.
После
войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и
начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Стабровский кое-как уговорил мисс Дудль остаться, и это послужило только к тому, что Дидя окончательно ее возненавидела и
начала преследовать с ловкостью обезьяны. Изобретательность маленького инквизитора, казалось, не имела границ, и только английское терпение мисс Дудль могло переносить эту домашнюю
войну. Дидя травила англичанку на каждом шагу и, наконец, заявила ей в глаза.
Ширялова же, у которого плутовство переходит всякие границы, он не одобряет больше потому, что уж тот ни
войны, ни мира не разбирает, — то во время перемирия стрелять
начнет, то даже по своим ударит.
Забудется Болгария, забудется
война с Сербией, и
начнет Баттенберг переходить из кофейни «Золотого Оленя» в кофейню «Золотого Рога», всюду, где в окне вывешено объявление: «Продается пиво прямо из бочки».
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на
войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю,
начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется в виду книга русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной
войны в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую пришел Гаврилыч и
начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
Аносов,
начиная с польской
войны, участвовал во всех кампаниях, кроме японской.
Надо заметить, что это было в
начале японской
войны и как раз в тот день, когда было напечатано сообщение об успехах наших войск, взявших Путиловскую сопку.
— Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть,
война или возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить
начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
Но этого мало ему было, и он, глумясь над цивилизацией, порицал патриотизм и
начала национальные, а далее осмеивал детям благопристойность, представляя ее во многих отношениях даже безнравственною, и привел такой пример сему, что народы образованные скрывают акт зарождения человека, а не скрывают акта убийства, и даже оружия
войны на плечах носят.
За болезнью учителя Гонорского, Препотенскому поручено временно читать историю, а он сейчас же
начал толковать о безнравственности
войны и относил сие все прямо к событиям в Польше.
«Силу уже
начинают называть насилием и судить ее, сказал он.
Война призывается на суд. Просвещение по жалобе рода человеческого ведет судебное дело и представляет обвинительный акт против всех завоевателей и полководцев.
Правда, устройство жизни в главных чертах остается всё таким же насильническим, каким оно было 1000 лет тому назад, и не только таким же, но в некоторых отношениях, особенно в приготовлениях к
войне и в самых
войнах, оно представляется даже более жестоким; но зарождающееся христианское общественное мнение, то самое, которое при известной степени развития должно изменить всё языческое устройство жизни, уже
начинает действовать.
Но с
началом нашей междоусобной
войны общественное мнение возмущено этим обстоятельством.
Странны люди, собирающиеся в конгрессы, говорящие речи о том, как ловить птиц, посыпая им соли на хвост, хотя они не могут не знать, что этого нельзя делать; удивительны те, которые, как Мопассан, Род и мн. др., ясно видят весь ужас
войны, всё противоречие, вытекающее из того, что люди делают не то, что им нужно, выгодно и должно делать, оплакивают при этом трагизм жизни и не видят того, что весь трагизм этот прекратится тотчас же, как только люди перестанут рассуждать о том, о чем им не нужно рассуждать, а
начнут не делать того, что им больно, неприятно и противно делать.
Она
начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам,
война неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду… Она говорила все это, сидя с ним рядом, опираясь на его плечо…
— Нет еще, — отвечала Елена и подала ему последний нумер «Osservatore Triestino», [«Триестинский наблюдатель» (ит.).] в котором много говорилось о
войне, о славянских землях, о княжествах. Инсаров
начал читать; она занялась приготовлением для него кофе… Кто-то постучался в дверь.
Он объяснил ей, что общество в опасности, что покуда остается неразоренным очаг революций, до тех пор Европа не может наслаждаться спокойствием, что в самом Навозном существует громадный наплыв неблагонадежных элементов, которые, благодаря интриге, всюду распространяют корни и нити, и что он, Феденька, поставил себе священнейшею задачей объявить им
войну,
начав с акцизного ведомства и кончая судебными и земскими учреждениями.
В этом виде, сидя на вороном коне, она, перед
началом каждой церковной службы, галопировала по улицам, призывая всех к покаянию и к
войне против материализма.
Рассказал мне Николин, как в самом
начале выбирали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких, кому жизнь не дорога, всех готовых идти на верную смерть, да еще предупредили, что ни один охотник-пластун родины своей не увидит. Много их перебили за
войну, а все-таки охотники находились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают и крестов им за отличие больше дают.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак
начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на
войну, и вдруг обратился к Кичееву...
В
начале прошлого столетия, во время персидских и кавказских
войн, каждый казак добывал себе прекрасную лошадь и приводил ее к себе в табуны.
И вновь повторил, что
война ведется только против неблагонадежных элементов, а против благонадежных не ведется. И притом ведется с прискорбием, потому что грустная необходимость заставляет. Когда же я попросил его пояснить, что он разумеет под выражением"неблагонадежные элементы", то он и на эту просьбу снизошел и с большою готовностью
начал пояснять и перечислять. Уж он пояснял-пояснял, перечислял-перечислял — чуть было всю Россию не завинил! Так что я, наконец, испугался и заметил ему...